учебный год 2023 / Velikaya_reforma_K_150-letiyu_Sudebnykh_Ustavov_V_2_t_T_II

важное), в Уставе уголовного судопроизводства воспроизведена теория разделения процессуальных "властей" a la frangaise в усеченном виде: как взаимное разграничение "обвинительной и судебной властей", но без отделения от них "власти следственной". Речь идет о вполне осознанном шаге законодателя, о чем свидетельствуют многочисленные дебаты вокруг проекта Устава уголовного судопроизводства. Нам не удалось отыскать непосредственные причины, побудившие творцов Устава отказаться от французской триады во всем ее объеме (быть может, стремление отдалиться от следственного процесса и, соответственно, подчеркнутая неприязнь к словосочетанию "следственная власть"?). Но даже те из участвовавших в разработке проекта Устава уголовного судопроизводства членов комиссии, кто, скажем, возражал против наделения судебных следователей правом приступать к предварительному следствию по материалам дознаний без официального требования прокурора, т.е. правом начинать уголовное преследование ex officio, аргументировали свою позицию не необходимостью отделения "следственной власти" (функции) от "обвинительной" и "судебной", а б ол е е п о с л ед о вател ь н ы м р азд ел е н и е м о б в и н и тел ь н о й и с уд еб н о й "властей" (судебный следователь, по их убеждению, - представитель судебной власти, т.е. он выполняет судейские функции) *(72). Дискуссия все равно велась в рамках дихотомии, а не трихотомии властных процессуальных полномочий государственных органов.

Особенно интересны аргументы оппонентов приведенной точки зрения, чья позиция и нашла отражение в Уставе уголовного судопроизводства: "обвинительная власть" отделена от "судебной" "только при рассмотрении дела на суде, а не при производстве предварительного следствия. <...> По Основным положениям [уголовного судопроизводства 1862 г. - Л.Г.], судебные следователи имеют своеобразный характер и составляют как бы среднее звено между обвинительной и судебной властью" *(73). В другом месте и по другому поводу один из сенаторов (М.М. Карниолин-Пинский) утверждал в своих замечаниях на проект Устава уголовного судопроизводства, что на предварительном следствии нет "должностного обвинителя"; "судебный следователь не есть обвинитель, а должностное лицо, приводящее в надлежащую ясность происшествие <...>"*(74).

В общем, проблема "следственной власти" так и осталась нерешенной при разработке Устава уголовного судопроизводства. Это отразилось не только на конкретных положениях самого Устава, но и на всем последующем развитии отечественного уголовного судопроизводства: до сих пор наследник судебного следователя - следователь "простой" - находится в некоем промежуточном состоянии, т.е., по выражению составителей Судебных Уставов, является "средним звеном между обвинительной и судебной властью", хотя формально давно уже не

обвинительной", но вновь неудачно: его судебно-следовательское прошлое видно в технических нормах кодекса невооруженным глазом. Как бы то ни было, но Устав уголовного судопроизводства был построен на разделении только "обвинительной и судебной властей", причем данный принцип проявлялся, по признанию создателей Устава, главным образом в стадии судебного разбирательства.

Третий принцип, на котором, по замыслу "отцов Судебной реформы", покоится Устав уголовного судопроизводства, - это принцип запрета отказа в правосудии. Будучи сформулирован в ст. 12 Основных положений уголовного судопроизводства, в проект самого Устава он первоначально не попал, что вовсе, конечно, не означало его отрицания. Но, видимо, данный принцип показался столь важным законодателю, что он не ограничился его "распылением" в отдельных процессуально-технических предписаниях, а в конечном итоге все-таки включил непосредственно в официальный текст "Общих положений" Устава уголовного судопроизводства. Так возникли ст. 12 и 13 Устава, где сказано, во-первых, что "все судебные установления обязаны решать дела по точному разуму существующих законов, а в случае неполноты, неясности или противоречия законов, коими судимое деяние воспрещается под страхом наказания, должны основывать решение на общем смысле законов" (ст. 12), а во-вторых: "Воспрещается останавливать решение дела под предлогом неполноты, неясности или противоречия законов. За нарушение сего правила виновные подвергаются ответственности как за противозаконное бездействие власти (Уложение о наказаниях уголовных и исправительных, ст. 383-385)" (ст. 13).

Составители Устава уголовного судопроизводства подчеркивали, что в ст. 12 и 1 3 "з а к л ю ч а ет с я г л а в н о е н а г о л о о тд ел е н и я с уд е б н о й в л а с т и о т законодательной"*(75). Это, конечно, верно, но главным образом применительно к ст. 12, указывающей на подчиненность судьи закону. Есть и другой аспект, в большей мере выраженный в ст. 13 (к которой подводит ст. 12) и оставленный в "Рассуждениях" без комментариев, что не должно его укрыть от нашего внимания. Русский законодатель, безусловно, знал и учитывал знаменитую формулу ст. 4 французского Гражданского кодекса (Code civil) Наполеона: "Судья, отказывающийся разрешить дело под предлогом молчания, неясности или неполноты закона, может быть подвергнут преследованию как виновный в отказе в правосудии". Некоторые редакционные модификации не меняют существа дела - влияния ст. 4 ГК Франции 1804 г. на ст. 13 Устава уголовного судопроизводства Российской империи 1864 г. Данное правило известно науке именно как запрет "отказа в правосудии", поскольку таковы ключевые слова самого знаменитого варианта его формализации - французского. Другое дело, что русский законодатель поместил свою версию формулировки этого принципа (без слов об "отказе в правосудии", но с полным сохранением содержания принципа) не в материальное гражданское право, а туда, где ему место, - в право уголовно-процессуальное, тем более что одновременно он не забыл и о праве гражданском процессуальном ( ст. 9 и 10 Устава гражданского судопроизводства).

Сейчас принцип "запрета отказа в правосудии" слегка подзабыт как в отечественной теории, так и в нашем законодательстве. Последняя уголовнопроцессуальная кодификация, которая знала его, - УПК РСФСР 1923 г. (ст. 2). Пожалуй, действующий УПК РФ вовсе не может содержать нормы о запрете "останавливать решение дела под предлогом неполноты, неясности или противоречия законов", ибо ей бы никак не соответствовал п. 3 ч. 1 ст. 238 УПК РФ, предусматривающий приостановление производства по уголовному делу "в случае направления судом запроса в Конституционный Суд Российской Федерации <...> о

соответствии закона, примененного или подлежащего применению в данном уголовном деле, Конституции Российской Федерации".

Что касается Устава уголовного судопроизводства, то появление в нем принципа "запрета отказа в правосудии" объяснялось, разумеется, далеко не только сравнительно-правовыми изысканиями его составителей. Законодатель стремился

при толковании законов. Достижению той же цели, кстати, был посвящен другой важнейший принцип, лаконично сформулированный в ст. 11 Основных положений уголовного судопроизводства: "Каждое дело решается не более как в двух судебных инстанциях"*(77). Законодатель не включил его в текст "Общих положений" Устава уголовного судопроизводства, так как в этом не было ни малейшей надобности: данная идея и так нашла отражение в инстанционном построении уголовного судопроизводства по Уставу Сейчас эта идея понятна не всем и не всегда, но в то время ее смысл был предельно ясен: фактические обстоятельства могут обсуждаться лишь дважды (в первой и апелляционной инстанциях), после чего допускается лишь кассация в качестве средства контроля высшего суда страны (Правительствующего сената) за надлежащим и единообразным пониманием правовых норм нижестоящими судами. Впрочем, подробнее эта проблема будет рассмотрена далее.

Тремя указанными постулатами "Общих положений" Устава уголовного судопроизводства "принципиальное" содержание последнего никоим образом, конечно, не исчерпывается, но остальные принципы, не всегда прямо сформулированные, а часто рассредоточенные в отдельных нормах Устава и систематизированные впоследствии доктриной, будучи нередко для своего времени революционными, ныне хорошо известны и даже хрестоматийны. Обратимся теперь к ним.

Устав уголовного судопроизводства гласил, что судебный следователь и суд обязаны принять все меры, необходимые для установления истины, т.е. он построен на принципе "материальной истины", как его в то время было принято именовать. Соответствующих определений данного принципа мы в Уставе не найдем*(78) ввиду их сугубой доктринальности, однако наличие самого принципа "материальной истины" не вызывало сомнений ни у разработчиков первой русской уголовно-процессуальной кодификации, ни у ее будущих комментаторов. "Задача уголовного суда есть открытие в каждом деле безусловной истины. В стремлении к этой цели суд уголовный не может принимать в уважение желания сторон - ни того, что сам подсудимый не хочет оправдывать свою невинность, ни того, что сам обвинитель потворствует виновному"*(79).

Если применительно к суду принцип "материальной истины" отражен в Уставе уголовного судопроизводства через руководящую роль председательствующего и через предоставление суду права собирать доказательства по собственной инициативе (ст. 684, 688, 690 и др.), то в отношении судебного следователя он сформулирован даже более рельефно: "При производстве следствия судебный следователь обязан с полным беспристрастием приводить в известность как

обстоятельства, уличающие обвиняемого, так и обстоятельства, его оправдывающие" (ст. 265). Данную формулу вообще можно считать классической для континентального уголовного процесса, к которому, вне всяких сомнений, принадлежал русский пореформенный процесс.

Что касается принципа состязательности, то он, конечно, не стал в результате С уд е б н о й р е ф о р м ы о б щ е п р о ц е с с у а л ь н ы м п р и н ц и п о м у г о л о в н о г о судопроизводства. Более того, в намерения законодателя вовсе и не входил полный отказ от розыскных (инквизиционных) элементов. Требовалось лишь, чтобы они были разумны и не чрезмерны. Этим объяснялось стремление "сохранить в уголовном судопроизводстве следственное наголо, на основании которого уголовный процесс должен иметь целью обнаружение истины независимо от воли и желания частных лиц"*(80). В такой ситуации состязательность никак не могла быть принципом общепроцессуальным, а лишь одним из основных начал судебного разбирательства, причем в континентальной ипостаси, т.е. с активной ролью суда.

Готовая модель к тому времени существовала - все та же французская модель уголовного судопроизводства в ее наполеоновской "смешанной" версии: с отделением "предварительных" стадий от "решающих", сохранением за первыми инквизиционного характера и приданием вторым характера состязательного (стороны, присяжные, адвокаты, речи и т.п.). Создатели Устава уголовного судопроизводства взяли эту модель на вооружение. В итоге они построили дознание и предварительное следствие на тех самых "следственных началах", одновременно сделав судебное разбирательство состязательным, о чем было объявлено в Основных положениях уголовного судопроизводства: "Прокурору как обвинителю противопоставляется защитник подсудимого" (ст. 68). В Уставе уголовного судопроизводства данная норма реализована в ст. 630: "Прокурор или частный обвинитель, с одной стороны, а подсудимый или его защитник - с другой, пользуются в судебном состязании [курсив наш. - Л.Г.] одинаковыми правами".

В ходе подготовительных работ дискуссии если и возникали, то только по вопросу о том, "следует ли определить в законе, какими правами пользуются стороны при судебном состязании" *(81). По поводу необходимости самого судебного состязания разногласий не было. Поразмыслив, права сторон решили определить (ст. 630 Устава), но, даже если бы возобладала иная точка зрения, в вопросе о принципе состязательности (как принципе стадии судебного разбирательства) это бы ничего не изменило - сомнению он не подвергался.

К числу принципов уголовного процесса, введенных Уставом уголовного судопроизводства, несомненно, следует отнести также знаменитую триаду: гласность, устность и непосредственность. Сейчас ею уже никого не удивишь, но именно переход к полноценному судебному разбирательству, не только состязательному, но также гласному и устному, является бесспорной заслугой

Устава), а судебное следствие производиться "изустно" (ст. 625).

Данные правила касались как "мировых судебных установлений", так и "общих судебных мест", но наиболее ярко они, конечно, проявились в суде присяжных - самом известном из уголовно-процессуальных нововведений Судебной реформы 1864 г., вокруг которого было сломано так много копий не столько даже

при ее проведении, сколько post factum *(82). Впрочем, вряд ли в данном случае есть смысл затрагивать эту проблему, едва ли не наиболее подробно освещенную в историко-правовой и уголовно-процессуальной литературе о Судебной реформе, тем более что суду присяжных специально посвящена одна из глав данного исследования*(83). Для нас важно только, что именно суд присяжных стал главным катализатором как самой стадии судебного разбирательства - новой для русского уголовного судопроизводства образца 1864 г., так и ее непременных атрибутов: состязания сторон, гласности, устности, непосредственности. Но эти "атрибуты" остались исключительно "общими условиями судебного разбирательства" (говоря современным процессуальным языком), не более того.

Законодатель сконструировал "смешанный" уголовный процесс в его ортодоксальной форме, т.е. без допуска защиты в стадию предварительного следствия, без гласности последней для сторон и т.д., хотя и испытывал по данному поводу определенные колебания. Так, проект Устава уголовного судопроизводства содержал подлинно революционный для своего времени раздел: "О допущении гласности и защиты обвиняемых при предварительных следствиях" (отделение 2 главы 2 раздела IV кн. 1), где речь шла (§ 255 проекта) в том числе о предоставлении обвиняемому права иметь на предварительном следствии защитника. Эти положения подверглись критике *(84) и из окончательного текста Устава выпали*(85).

Остается добавить, что в кратком обзоре ключевых принципов, на которых составители Судебных Уставов стремились построить "новое" уголовное судопроизводство, мы не коснулись доказательственных положений, поскольку о них речь пойдет в следующем параграфе.

§ 3. Положения о доказательствах и доказывании

Одна из основных задач, которые ставили перед собой реформаторы, приступая к разработке Судебных Уставов, лежала, по их собственному признанию, именно в плоскости доказательственного права, так как "для достижения правосудия по делам по преступлениям и проступкам необходимо устранить существующую в Своде 1857 года теорию доказательств"*(86).

Тот факт, что данный вопрос казался создателям Судебных Уставов едва ли не самым важным, красноречиво подтверждается двумя "главными началами" будущего уголовно-процессуального права, сформулированными ими еще при обсуждении Основных положений уголовного судопроизводства: "1) Теория доказательств, основанная единственно на их формальности, отменяется, а помещаемые в Уставе уголовного судопроизводства правила о силе судебных доказательств должны служить только руководством при определении вины или невинности подсудимых по внутреннему убеждению судей, основанному на совокупности обстоятельств, обнаруженных при производстве следствия и суда; 2) приговор может быть или осуждающий, или оправдывающий подсудимого. Оставление в подозрении не допускается"*(87).

Ключевая позитивная идея доказательственного права "нового" уголовного

судопроизводства также сомнений не вызывала, поскольку в научном плане почва для нее была подготовлена. Система "внутреннего убеждения" судьи как критерий оценки доказательств или, как ее иногда называют на Западе, "теория моральных доказательств" (preuves morales) - вот та система, которая моделировалась законодателем эпохи Великой французской революции в качества антипода поверженной "формальной теории" и которая, потеряв свою революционную окраску, распространилась по Европе при "посредничестве" наполеоновского Кодекса уголовного следствия 1808 г. Никто и не скрывал в то время *(88), что конструкция "внутреннего убеждения" есть русский перевод французского словосочетания intime conviction*(89). Впрочем, нельзя не согласиться с И.Г. Щегловитовым, заметившим примерно по аналогичному поводу, что "в сущности его [в нашем случае - вариант оценки доказательств. - Л.Г.] даже не следовало бы называть французским, так как то случайное обстоятельство, что он раньше других государств получил наиболее яркое выражение во Франции, едва ли имеет существенное значение"*(90).

Однако "внутреннее убеждение" - лишь общая основа, центральный элемент соответствующей док азательственной системы, который может быть конкретизирован теми или иными способами. Если не вдаваться в детали, то существует два подхода к технической реализации теории "внутреннего убеждения". Первый подход, отраженный в многократно упомянутом французском Кодексе уголовного следствия, заключается в том, что законодатель, объявляя "внутреннее убеждение" единственным критерием оценки доказательств, не формулирует вовсе никаких других доказательственных правил, предоставляя в этом плане судьям полную свободу (перед нами, скажем условно, "радикальная конструкция внутреннего убеждения"). Второй подход хорошо знаком, например, советским и постсоветским уголовно-процессуальным кодексам (УПК 1960, 2001 гг. и т.д.): "внутреннее убеждение" остается основой теории доказательств, но наряду с ним появляются многочисленные детально проработанные правила и институты доказательственного права, формализующие процесс доказывания ("умеренная конструкция внутреннего убеждения"). Оценка доказательств по внутреннему убеждению становится в такой ситуации не более чем одним из институтов уголовно-процессуального законодательства о доказательствах, пусть, быть может, и ключевым. По какому же пути пошли создатели Устава уголовного судопроизводства? Вопрос этот весьма интересен и, надо признать, изрядно запутан в современной отечественной литературе.

В одной из новейших монографий, где, в частности, исследуются и проблемы дореволюционной российской уголовной юстиции, сказано, что при составлении проекта Устава уголовного судопроизводства "предполагалось в качестве руководства суду и присяжным дать в законе несколько правил, которыми облегчалась бы оценка доказательств. Редакторы судебных уставов предполагали издать их в виде инструкции, в проект которой было включено 16 параграфов" *(91), в окончательный текст Устава не вошедших.

Авторы не снабдили этот фрагмент соответствующей библиографической ссылкой, но информация находит подтверждение в столь авторитетном и аутентичном источнике, как "Судебные Уставы 20 ноября 1864 года, с изложением

рассуждений, на коих они основаны", изданном в 1866 г. Государственной канцелярией и неоднократно нами уже цитировавшемся *(92). В нем действительно перечислены те же 16 правил с той лишь разницей, что они помещены в качестве комментария к ст. 766 (а не "776") Устава уголовного судопроизводства, и, по свидетельству авторов "Рассуждений" (т.е., собственно, составителей Устава), их "предполагалось включить в Устав" не в качестве "инструкции", а в качестве "главы о силе судебных доказательств"*(93).

Однако удивлению несть числа при непосредственном визуальном ознакомлении с проектом Устава уголовного судопроизводства, внесенным в окончательной редакции в Государственный совет 24 декабря 1863 г. В нем удается обнаружить "Наставление судьям и присяжным заседателям о соображении силы судебных доказательств" (т.е. все-таки инструкцию, но не главу), помещенное в самом конце проекта в качестве "Приложения к ст. 701-й" и насчитывающее отнюдь не "16 параграфов", а шесть глав и 46 статей *(94). Налицо явное противоречие между источниками, прежде всего между "рассуждениями, на коих" основан Устав уголовного судопроизводства, и непосредственным текстом его официального проекта. Но ознакомление с чуть более широким кругом материалов позволило восстановить подлинную картину "доказательственной судьбы" Устава уголовного судопроизводства и снять указанное противоречие, на поверку оказавшееся мнимым.

Если вопрос о "внутреннем убеждении" к ак стержне будущего доказательственного права не вызывал ни малейших дискуссий в комиссии по составлению проекта Устава уголовного судопроизводства, как не вызывала сомнений необходимость упразднения теории формальных доказательств, то "при развитии этого начала явилось два мнения относительно того, обязательны ли для судей и присяжных заседателей правила о доказательствах, и как именно они должны быть изложены"*(95).

Меньшинство полагало, что отмена теории формальных доказательств вовсе

согласное с обстоятельствами дела", запрете "свидетельства по слуху" и т.д. и т.п. Иными словами, имеются в виду при ближайшем рассмотрении те самые "16 п а р а г р а ф о в" , к о т о р ы е н а д е л е о к а з а л и с ь в с е г о л и ш ь л у ч ш и м и

доказательственными положениями Свода Законов и которые меньшинство членов комиссии предлагало включить в специальную главу основного текста Устава уголовного судопроизводства, сохранив за ними силу уголовно-процессуальных норм.

Однако поскольку Объяснительная записка к проекту Устава была составлена таким образом, что в обязательном порядке отражала точку зрения и тех членов комиссии, кто по тому или иному вопросу остался в меньшинстве ("мнение таких-то членов комиссии", "мнение большинства" и т.п.), туда и попала несостоявшаяся глава о доказательствах из "16 параграфов" (статей), а уже составители

"Рассуждений" 1866 г. перенесли эти "параграфы" в свое сочинение, представляющее собой компиляцию материалов Судебной реформы, чтобы, как видно из контекста, тщательно проанализировав доказательственные нормы дореформенного судопроизводства и отделив нормы "формальные" (плохие) от норм, не имеющих отношения к теории формальных доказательств (хороших), показать именно те "из правил Свода 1857 года", которые "имеют целью предупреждение неправильных приговоров" и "весьма важны", поэтому их "на основании этих соображений предполагалось включить в Устав"*(97).

Тем забавнее выглядит попытка несколько "по-советски" объяснить

подлинной независимости суда" *(98). Во-первых, речь шла о нормах действовавшего до 1864 г. уголовно-процессуального права, закрепленных в Своде Законов издания 1857 г. (получается, что составители Свода менее опасались независимости суда, нежели создатели Устава). Во-вторых, аксиомой является тезис о том, что чем менее регламентирующих правил о доказательствах содержит

судопроизводства все более или менее ясно. Но что же по вопросу о доказательствах предлагало большинство? Прежде всего, оно категорически отрицало необходимость вносить какие-либо доказательственные правила непосредственно в основной текст закона, считая такой путь опасным. Взамен предполагалось составить "целую систему правил", но "не в форме закона, а в виде частного наставления или комментария" *(99). "Правила эти должны быть поставлены не для стеснения судей и присяжных заседателей в оправдании или обвинении подсудимого по внутреннему их убеждению, а единственно для облегчения им тщательного соображения обстоятельств дела"*(100).

Критика со стороны меньшинства (издание "наставления" невозможно, так как оно будет принято "у нас по старой и глубоко укоренившейся привычке за нечто непреложное, освященное законом" *(101)) не возымела действия: большинство снабдило проект Устава уголовного судопроизводства "наставлением о соображении судебных доказательств" ("Приложение к ст. 701-й"), т.е., по сути, инструкцией из 46 статей или, если угодно, "параграфов", и в таком виде внесло проект в Государственный совет. Но и там возникли разногласия о том, "обязательны ли для судей и присяжных правила о доказательствах, и должны ли они заключаться в Уставе уголовного судопроизводства?" *(102) В конце концов Государственный совет решил "вовсе исключить приложенное к проекту наставление судьям и присяжным о соображении силы судебных доказательств, упомянув, что если бы опыт указал на необходимость его, то оно может быть дано не в законодательном порядке, а в виде инструкции председателям судов от министерства юстиции"*(103).

Насколько нам известно, "опыт" такой необходимости не "указал". Известно и другое: решение законодателя "по доказательствам" никогда и никем в русской дореволюционной доктрине не критиковалось, по крайней мере если иметь в виду

сторонников Судебной реформы. Получается, что в конечном итоге не возобладала точка зрения ни большинства, ни меньшинства членов комиссии по разработке Устава уголовного судопроизводства.

Законодатель пошел третьим, т.е. достаточно радикальным, путем в духе французского Кодекса 1808 г., когда теория "внутреннего убеждения" никак не конкретизируется на уровне доказательственных правил. Введение в той или иной форме подобных правил "имело бы то вредное последствие, что открывало бы судьям и присяжным заседателям легкий способ постановления решений подведением обстоятельств дела под известные и однажды навсегда установленные формулы без самостоятельного разбора значения каждого обстоятельства и без тщательного соображения всех обстоятельств в совокупности. Между тем, никаким правилом, в какой бы полной и обдуманной форме оно не было постановлено, нельзя заменить живого воззрения на то, что справедливо и истинно в каждом данном случае"*(104).

В результате всех этих перипетий в Устав уголовного судопроизводства в том виде, как он вышел из-под пера законодателя в 1864 г., было внесено, по оценке современников, только несколько "постановлений о доказательствах", содержащихся в четырех статьях ( 766, 801, 803, 804)*(105). Приведем указанные положения полностью.

Статья 766: "Судьи должны определять вину или невинность подсудимого по внутреннему своему убеждению, основанному на обсуждении в совокупности всех обстоятельств дела".

Статья 801: "В делах, рассматриваемых с участием присяжных заседателей, председатель суда, вручая их старшине вопросный лист, объясняет им:

1)существенные обстоятельства дела и законы, относящиеся к определению свойства рассматриваемого преступления или проступка, и

2)общие юридические основания к суждению о силе доказательств, приведенных в пользу и против подсудимого".

Статья 803: "Общие основания к суждению о силе доказательств объясняются председателем суда не в виде непреложных положений, но лишь в смысле предостережения от всякого увлечения к обвинению или оправданию подсудимого".

Статья 804: "Председатель суда заключает свое объяснение напоминанием присяжным заседателям, что они должны определить вину или невинность подсудимого по внутреннему своему убеждению, основанному на обсуждении в совокупности всех обстоятельств дела, и что, в случае осуждения подсудимого, они могут, если найдут достаточные к тому основания, признать его заслуживающим снисхождения".

Думается, что данные положения Устава уголовного судопроизводства в комментариях не нуждаются. Ясно, что Устав является ярким примером воплощения своеобразной "чистой теории внутреннего убеждения".

Что же касается "правил о доказательствах", сформулированных в двух вариантах во время подготовительных работ, но не вошедших в окончательный текст Устава уголовного судопроизводства, то в пореформенную эпоху они имели сугубо доктринальное значение, способствуя развитию учения о доказательствах в

русской дореволюционной юридической науке, которая в свою очередь повлияла на советское уголовно-процессуальное законодательство. В этих правилах, по крайней мере в некоторых из них, несложно угадать предтечу современной российской теории доказательств. Например, своеобразное (в сравнительно-правовом аспекте) и ценное деление отечественного доказательственного права на общую и особенную части во многом, наверное, обязано систематизации "Приложения к ст. 701-й" проекта Устава уголовного судопроизводства, где глава 1 именовалась "О судебных доказательствах вообще", а остальные главы посвящались отдельным

видам доказательств, исчерпывающий генеральный перечень которых дан в "общей части" (ст. 4). Такой подход прекрасно знаком и привычен современным российским юристам.

В целом в действующем российском доказательственном праве (по УПК РФ) хорошо просматривается любопытный симбиоз прямых или косвенных влияний дореформенного уголовно-процессуального законодательства по Своду Законов , Устава уголовного судопроизводства и доктринальных разработок как составителей последнего, так и представителей юридической науки пореформенной эпохи. В итоге, допустим, УПК РСФСР 1960 г. или УПК РФ 2001 г. в доказательственном аспекте намного менее "формальны", чем Свод Законов, но намного более "формальны", нежели Устав уголовного судопроизводства 1864 г. Таковы метаморфозы исторического развития, подчас весьма неожиданные.

§ 4. Движение уголовного дела по стадиям

Нам осталось кратко рассмотреть так называемую динамику уголовного процесса, т.е. путь уголовного дела по стадиям, согласно Уставу уголовного судопроизводства 1864 г. Прежде всего, напомним, что мы при этом имеем в виду исключительно общий порядок уголовного судопроизводства, не затрагивая изъятий из него.

Учение о стадиях уголовного процесса не было разработано русской пореформенной доктриной на уровне завершенной теории, хотя сам термин "стадия" был ей известен достаточно хорошо, поэтому предпринимавшееся нередко деление уголовного судопроизводства на стадии никоим образом не являлось общепризнанным как с количественной точки зрения, так и с точки зрения их наименования. Мы ни в коем случае не считаем себя вправе предлагать

приговоров". При этом он сразу же справедливо добавлял, что "только по делам важнейшим, где процедура наиболее торжественна, с полной явственностью и раздельностью могут быть усмотрены все эти стадии разбирательства; в делах же меньшей важности, где порядок производства проще, некоторые из них, именно предварительные, сливаются с другими или существуют только в зародышевом