Отмечая недостатки законодательства и критикуя власть, Роза- нов вместе с тем видит органические недостатки в правосознании, правовой культуре русского народа: «Под влиянием наказания, не столько пугающего, сколько заманивающего, в населении образова- лись милые поговорки, вроде “плохо не клади, вора в грех не вводи”, “что с возу упало, то пропало”. Поговорки эти показывают, что уже давно в населении утвердился некоторый если не воровской, то во- роватый дух и что он поселился у нас если не как хозяин, то как милый гость, как почти симпатичное существо»*.

Повторим вслед за Бердяевым: Розанов в своем правосознании - характерный национальный тип, отличающийся дефицитом муже- ственности и воли, склонный к анархии и боящийся власти. В дан- ном случае речь идет не о русском дворянстве, а именно о русском мужике, который и создавал русскую историю и низовую народную культуру. Близок к этой мысли и евразиец Н.Н. Алексеев: «Снимая таким образом с русской истории романтический флер, мы долж- ны сказать, что определяющими силами ее были, с одной стороны, силы, организующие государство, силы порядка, с другой, - силы дезорганизующие, анархические, внешне выражающиеся в различ- ных проявлениях русской смуты. Особенностью русской истории является то, что смута эта не была попыткой организации вольницы в пределах государственного порядка, но представляла собою веч- ный выход ее из государства в дикое поле и в темные леса. Уход от государства есть первостепенный факт русской истории, который физическое свое воплощение нашел в казачестве и свое нравствен- ное оправдание - в различных политических воззрениях, оправды- вающих бегство от организованных политических форм обществен- ной жизни»**. Анархизм русской крестьянской массы можно было подчинить началу дисциплины только с помощью деспотической власти. И чем сильнее анархизм и деструктивность проявлялись в характере русского народа, тем жестче должна была вести себя рос- сийская власть.

2. Розановская трактовка феномена государства и его институтов

Армия. Розанов - сторонник могущества России и в этом ка- честве не упускал случая сказать о важном значении армии. Эта тема особенно активно обсуждалась им в ходе русско-японской и Первой мировой войн, когда роль армии проявлялась наиболее ярко. По большей части он говорит не об абстрактной армии, а о русской армии, рассматривая ее в военном, политическом и нрав-

* Розанов В. В. В нашей смуте (Статьи 1908 г. Письма к Э.Ф. Голлер- баху). С. 165.

** Алексеев Н. Н. Русский народ и государство. М., 1998. С. 75.

246

ственном аспектах. Мыслитель очень высокого мнения о русской армии, которая, по его мнению, «в истории своей возбуждала удив- ление величайших полководцев мира, начиная с Фридриха Велико- го и европейских государей за два века». «“Православный русский воин”, - пишет он, - не слабее немецкого солдата. Как не слабее римлянина. Оставаясь в точности и глубоко православным. На этом должно быть все построено. Бурду казачества, я не знаю, нужно ли сохранять. Для студентов - да. Но на войне, говорят, они часто хва- стаются и безобразничают. “Лихие звезды”. А в сущности - даже не храбры. Труженик войны - пахарь и воин. Тихий, кроткий, испол- нительный, послушный. Без страха смерти, веселый и в ранах. [...] Зверями-немцами мы никогда не станем. Эта твердость Христова воина и есть сбережение Руси. В целости; больше нам не надо»*.

Розанов ясно понимает, что армия - важнейший институт го- сударства, его фундамент: «Принимая во внимание Рим, прототип государства, мы дорисуем определение Чичерина, сказав, что госу- дарство есть и “вооруженное отечество”. В понятие его входит вся теплота отечества и вместе вся сила, принудительность и гроза оружия. Армия есть постоянное указание, что закон вооружен. Нормальное население любит отечество и повинуется ему добро- вольно; исключительные отбросы его принуждаются к повино- вению судом и полициею. Однако за чиновником и судьею стоит солдат с ружьем, который мирен до тех пор, пока никто не подымет палки на судью и чиновника. Раз это совершилось, и судья и чи- новник отходят в сторону, предоставляя напавшей стороне иметь дело с солдатом»**.

Розанов тесно связывает проблему армии с патриотизмом. Под- данный, надевающий шинель и идущий защищать Родину, стано- вится гражданином. Он пишет в июле 1914 г.: «И вот бьются наши сердца тревогою, готовностью и героизмом. Теперь у всех погоны на плечах - у крестьянина, у рабочего, у чиновника, у купца; у многих эти погоны лягут на плечи, и, видимо, у других они лягут невидимо, заставив вздыматься его грудь по-солдатскому, по-военному. Ныне мы все воины, потому что наша Россия есть воин, а с Россиею - мы все. Вот что подняло нас... Ноги не стоят, а бегут. Всем куда-то хо- чется... Все точно идут в поход: одни физически, другие за ними - мысленно, и верою, и крестом»***. Он считает, что в условиях вой- ны армия становится той средой, где вырастают герои, так нужные России: «И офицеры идут. Идут солдаты. Нелитературные “солда- тики”, слащавые и маленькие, а - бронзовые, большие, великие, ге- рои... Боже, истинно и велико это слово - “героизм”, и - живо оно!! Живо, живо, есть, есть!! “Не выдумка”»****.

* Розанов В. В. Последние листья. С. 83.

** Розанов В. В. Русская государственность и общество. С. 155.

*** Розанов В. В. Последние листья. С. 256.

**** Там же. С. 263.

247

Вот еще характерная цитата Розанова, связывающая воедино государство, войну, армию и патриотизм: «Но вот и еще воспита- тельная и до известной степени учебная сторона войны. Эти дни, когда зашевелились могучие части военного тела России, мы ося- зательно и зрительно ощутили воочию и плечом около плеча, что такое “Государство” и что такое “Отечество”. Увы, в мирное время мы слишком чувствуем себя только “членами общества” и мало- помалу вовсе утрачиваем сознание в себе “гражданина”, т. е. члена именно колоссальной государственной организации. Теперь, когда в лице “запасных” вдруг мы видим своих товарищей по работе, по гражданской службе, своих сослуживцев по конторе и магазину - “воинами”, совсем в другом платье и принявшими другой вид и осанку, - мы вдруг чувствуем “свое Государство”, точно поднявшее- ся во всеоружии из мирных рядов вчерашней “публики”. “Населе- ние” и “публика” поднялись “вооруженным народом”, и обыватель скрылся в “гражданине”, в его строгих и ответственных чертах. Вот этой-то “строгости” и этой-то “ответственности” было мало у нас, - по доброте и снисходительности Государства к нашей обыватель- щине. Государство в обыкновенное время стоит уже слишком задра- пированное, слишком закрытое бытом. Мы его вовсе не чувствуем. Как Гоголь сказал, что у нас от иного города “три года скачи - ни до какого государства не доскачешь”, так можно сказать, что у нас “от публики и быта - до Государства и гражданственности сколько хо- чешь скачи - не доскачешь”. Этим отчасти можно объяснить неверо- ятную распущенность русской мысли и русского слова в отношении России, в отношении Государства, в отношении именно “обязанно- стей гражданина”, которые на столько лет точно вымерли в нашей печати»*. Розанов убежден в том, что «существует невидимый ток, соединяющий армию с народом; и армия и живет и побеждает си- лами этого тока. А без него и без этих таинственных сил армия есть только склад оружия, амуниции, людей и ученой техники»**.

Писатель крайне враждебно относится к той части русской ин- теллигенции (в том числе писателям), которая видит в армии атрибут «российского деспотизма». Он пишет перед самым началом Первой мировой войны: «О, и будь же проклята эта гнусная выдумка, что “освобождают славян” Скалозубы и Бетрищевы и что они же бились с Наполеоном и вели Отечественную войну. Боже, кто научил нас этим гадостям? Кто внушает? “Учим с детства”... Все это из истории; из нашей страшной - увы, литературной - истории о том, “как нас делали нигилистами”. И бронзовая армия проходила молча мимо этого нигилизма и среди нигилистов»***. Русская интеллигенция, страдающая, по Розанову, лицемерием и двуличием, является раз-

* Розанов В. В. Последние листья. С. 267.

** Там же. С. 262.

*** Там же. С. 263.

248

рушителем армии:«Есть только единственная страна, в которой не- счастным образом завелась обширная куча людей, именующих себя иноземным словом - “интеллигенция”, для которой вопросы между- народного положения отечества, вопросы вооружения страны суть отрицательные вопросы, вызывающие одно глумление, один свист, непонятную злобу. Выучившись за спиной серого солдата, который обеспечил ей комфорт учения, образования, комфорт гражданской и обывательской жизни, - она, эта интеллигенция, потом пинает его в спину, как ненужное и, наконец, ненавистное существо, не сообра- жая даже того, что лишь твердое и вечное стояние этого доблестного солдата на часах у родины обеспечивает продолжение учения детям и внукам ее самой; обеспечивает учение по-своему, по-русскому, а не по-немецкому или по-польскому; и, чтобы договорить все, - уче- ние “по-либеральному”, а не в строгостях прусской муштровки. Но уже Крылов рассказал басню о том, что свинья никогда не подымет головы и не увидит сучьев того дуба, с которого сваливаются к ее ногам лакомые желуди. От мира, от спокойствия и главным образом от силы страны мы все вкушаем; а наевшись, хихикаем сытно о том, что эта страна ужасно как “недостойно существует”, все занимаясь солдатами да кораблями, все заготовляя пушки да проводя желез- ные дороги, тогда как могла бы “достойно существовать” без всяких хлопот, трат и забот, просто и либерально существуя, и пережевы- вая в 1908 году жвачку, заготовленную в период крайней политиче- ской реакции, но которая решительно не могла же не прокиснуть и не выдохнуться за целый век жеванья без всякой перемены»*.

Власть. Розанов использует понятие власти довольно часто, воспринимая ее как психологический, идеологический и социаль- ный феномен. Постоянно позиционируя свой консерватизм, он не мыслит себя вне власти и без власти. При известном эпатаже своего поведения (вызывающий антисемитизм, открытый протест против отдельных норм канонического права) Розанов - всегда законопос- лушный обыватель, считающий своим долгом подчиняться власти. Иногда может возникнуть впечатление, что философ в своем отно- шении к власти намеренно театрален, как бы играет роль патрио- тически настроенного и верного государству подданного. Но мно- гозначная ироничность его не должна вводить в заблуждение: его глубинная мировоззренческая установка - идти за властью, потому что она - сила. Психологически в «Уединенном» он объясняет это так: «Чувства преступности (как у Достоевского) у меня никогда не было: но всегда было чувство бесконечной своей слабости... Слабым я стал делаться с 7-8 лет... Это страшная потеря своей воли над со- бою - над своими поступками, «выбором деятельности», «должно- сти». Например, на факультет я поступил потому, что старший брат был на “таком факультете”, без всякой умственной и вообще без

* Розанов В. В. В нашей смуте. С. 171.

249

всякой (тогда) связи с братом. Я всегда шел “в отворенную дверь”, и мне было все равно, “которая дверь отворилась”. Никогда в жизни я не делал выбора, никогда в этом смысле не колебался. Это было странное безволие и странная безучастность...».

Представляется, что Розанов здесь не кокетничает, а пишет о себе самое сокровенное. Тянуться к силе - характерная черта слабо- го человека. Вместе с тем «слабость» в данном случае не следует по- нимать буквально: творческий гений мыслителя безусловно силен. Речь идет о силе и слабости в социальном и политическом измере- нии. Сила, исходящая от власти, дает Розанову ощущение прочно- сти бытия, обеспечивает ему комфорт существования, возможность заниматься творчеством. Отсюда - поддержка институтов госу- дарственной власти (полиции, армии) и ненависть к революции и революционерам. В «Последних листьях» Розанов пишет: «Нужно любить полицию. Полиция - моя после семьи и детей - ближайшая родня. Вот вам, революционеришки, выкусите». «Такая ненависть к полиции. Да отчего? Меня бьют. Я кричу. Прибегает полицейский и связывает руки бьющего. Ограблен - жалуюсь в полицию. Полиция ищет вора и разыскивает краденое. Убит? - Полиция ищет убийцу. Пожар? - Полиция тушит огонь. В чем же полиция виновата и поче- му ее ненавидят. [...] Ну, я демократ. Мужик. И люблю полицейского. Я лично встречал только вежливого полицейского, разумеется, дотра- гиваясь рукой до шляпы прежде <чем о> чем-нибудь спросить его. А не кричу издали: “Эй, ты!” Пусть господа ненавидят полицейского. Я же хочу уважать его как человек, философ и политик. Он мне брат, и я ему брат»*. Розанов ставит себе в заслугу свое законопослушание, очень доволен им: «С Розановым хорошо жить. Выпуская детство, - за 40 лет я никого не согнул, не пригнул к земле [...] Для кого же вред от Розанова? Ни для кого [...] Царя чтил. Отечество любил. Бывало, мимо церкви еду, всегда перекрещусь на крест. Чего же требовать? Обыватель во весь рост и все пуговицы застегнуты»**.

При довольно резкой критики бюрократии Розанов, тем не ме- нее, уважает чиновника как представителя власти: «Наиболее фи- лософским элементом (без шуток) я считаю у Э. Л. Радлова то, что он носит чин действительного статского советника, доблестно им заслуженный, с полным уважением к Отечеству, которое ему дало его, и к самому чину. Это хорошо. Это красиво»***.

Философ весьма позитивно оценивает власть как политиче- ский институт: «Каков бы ни был поп, пьяный или трезвый, - а он меня крестил. Вот основание ко «всякой сущей власти» относить- ся все-таки с уважением. Не кричать на нее, не хулиганить с ней, не подкапываться под нее. Ибо она была до меня, в ее гимназии

* Розанов В. В. Мимолетное. С. 164.

** Розанов В. В. Когда начальство ушло... С. 595.

*** Розанов В. В. Мимолетное. С. 111.

250

я выучился, да... вероятно она меня и “похоронит”. Мы слишком “промежуточные”» *.

Начиная с революции 1905 г. Розанов периодически говорит о дефиците власти в русском обществе, захлестываемого скрытой гражданской войной и анархией. В октябре 1905 г. он пишет: «Среди еще невиданной анархии мы, очевидно, должны получить, должны искать громадную власть, громадный авторитет». «Дайте власти - страшной, большой, веруемой, святой». «Сущность задачи - власть. Власть не юридическая, не оружия: власть доверия, уверенности, субъективной у каждого. По этим качествам “искомой власти” она должна быть народною»**. Основная опасность Февральской рево- люции 1917 г., по Розанову, - возможность погрузиться в анархию. Отсюда - его постоянно повторяющееся требование власти, дисци- плины и даже диктатуры: «После ночи анархии - два святых шага вперед. Один - решение низвергнуть власть и риск головой. Другой шаг - диктатура Временного правительства. Вот что нужно было сделать. Моментально нужно было предупредить двоевластие или многовластие». Временное правительство должно было, по Розано- ву, «прежде всего, лютее всего - беречь власть. Не для себя, а для России. Отдавшись в диктатуру генерала Алексеева, оно могло бы уже все творить его именем, оставив ему тоже продолжение веде- ния войны, но зато получив в свои руки (от него) железную граж- данскую власть: железную власть суда, железную власть наказания. Саму диктатуру можно было ограничить всего двумя месяцами [...] Тогда было бы с Лениным поступлено как следует, с экспроприато- рами поступлено как следует»***.

Государство. Розанов дает разнообразную характеристику го- сударства как по существу, так и в его функциональном проявле- нии. Государство в своей основе для Розанова это способность при- нуждать и повелевать: «Государство ломает кости тому, кто перед ним не сгибается или не встречает его с любовью, как невеста жени- ха. Государство есть сила. Это - его главное. Поэтому единственная порочность государства - это его слабость. “Слабое государство” - contraditio in adjecto. Поэтому “слабое государство” не сеть уже государство, а просто нет»****. Сила, по, Розанову, является фундаментом государственного суверенитета: «Но во главе всего этого и до известной степени впереди этого мы считаем свободу и независимость государства, или, что то же, - родины, ибо это есть условие всех прочих благ. Государство, которое перестало незави- симо существовать, - о финансах такого государства уже не прихо- диться говорить. Их просто нет. Нет независимости государства -

* Розанов В. В. Мимолетное. С. 330.

** Розанов В. В. Когда начальство ушло... С. 63, 64.

*** Розанов В. В. Мимолетное. С. 399.

**** РозановВ. В. Листва. С. 159-160.

251

и тогда нет его самого; оно просто умерло, как умирает отдельный человек [...] Но что обеспечивает независимость государства? Сила, хорошая вооруженность, а внутри - патриотизм. Закованное в же- лезо и с хорошо бьющимся сердцем - оно непобедимо»*.

Розанов прочно связывает государство с порядком и дисципли- ной: «Нет государственности - нет дисциплины. А без дисциплины нельзя ни выиграть Бородинской битвы, ни провести парламент- ской сессии. Без дисциплины нельзя даже построить обыкновен- ного дома»**. Обращая внимание на исторический и национально- органический характер государства, он пишет: «Нации растут, а государство складывается. Государство есть продукт человеческой работы, есть сознательное, целесообразное строительство, и каждое поколение людей, например, и наше поколение, стоит на известном уровне от фундамента и владеет свой ряд кирпича выше и выше, даль- ше и дальше. Мы должны любить эту свою постройку и беречь ее, по крайней мере, как муравьи берегут свою кучу, или, - чтобы взять сравнение поизящнее, - как пчелы любят и хранят свой улей».

Розанов пытается сформулировать критерии государства, если не идеального, то близкого к идеальному, каковым, по его мнению, является распространенное в развитых странах Западной Европы «культурное» государство, обеспечивающее себе и своим гражда- нам «достойное существование»: «“Достойное существование” для государства просто потому, что оно просто само: это - справедливое существование, это - спокойное существование, это - независимое существование и, наконец, - возможно комфортное существование в смысле суммы удобств и вообще хороших вещей, предоставлен- ных в распоряжение каждого, т. е. сработанных государством и от- данных им в пользование народа, населения, общества. Все эти цели особой выспренностью не отличаются, но они очень существенны, и население ждет от государства именно этого, и ропщет и жалуется, когда этого нет. Высшие культурные государства Европы, как Гер- мания и Англия, именно к этому и стремятся, этого и достигли, и по удаче их в этих простых делах они и получили наименование «куль- турных», т. е. «достойных» в высшей степени. Мы, конечно, того же желаем и нашему отечеству. Это - справедливый и скорый суд, одно из непременных удобств страны; прекращение смуты; преуспеяние всего материального состояния страны, начиная с дорог и финан- сов, находящихся в руках государства, и кончая благосостоянием, зажиточностью или по крайней мере не нищетою всего трудящегося населения»***.

Иначе говоря, Розанов высказывает симпатии (довольно осто- рожные) к правовому социально ориентированному буржуазно-

* Розанов В. В. В нашей смуте. С. 170-171.

** Там же. С. 312.

*** Там же. С. 170.

252

му государству, предоставляющего человеку традиционный набор прав, свобод и гарантированных материальных благ. В духе консер- вативного либерализма конца XIX - начала XX века Розанов под- черкивает, что государство - надклассовый институт, служащий всему обществу, всей нации, всему народу. Он постоянно говорит о разрушающем влиянии классовой розни на все институты госу- дарства (парламент, армия, полиция и т. д.). Так, говоря о ходе рас- смотрения аграрного вопроса в Государственной Думе, Розанов от- мечает: «Кроме голоса государственной необходимости и народной нужды, в аграрном вопросе замешалось и сильнейшее “классовое чувство” - классовое или сословное соревнование, зависть, недо- брожелательство, которое хлопочет не о том одном, как себе помочь, но как “доехать” другого, своего векового недруга. Государство, ко- торое не знает “врагов”, а знает только подданных и граждан, не только не может стать на эту точку зрения, но не может и допустить ее к властному участию в разрешении вопросов государственной и народной важности»*.

Подобно Л. фон Штейну, Гегелю или Б. Н. Чичерину, Розанов поднимает вопрос о соотношении государства и общества: «Государ- ство - это механика, общество - это поэзия. Первое можно сравнить с фабрикою, громадною, страшною, нужною, но... не уютною. “Уют- ность” - особенное понятие, может быть, присущее только русскому лексикону, - присуще обществу, которое можно сравнить с дерев- ней, селом, и как они ни мало видны и бесшумны сравнительно с фабрикою, однако сама фабрика существует для села, сельчан, вы- делывая ситцы или земледельческие орудия для их работы, жизни, обихода. Душа не видна, однако тело существует для нее. Общество, поэзия, неуловимые, волнующиеся, капризные, суть также, в сущ- ности, главное и первенствующее сравнительно с государством, в котором оно, по-видимому, только живет и которому “отдает честь”: но в то же время всеми святыми инстинктами чувствует в себе, что государство - это громадная и гордая машина, кой в чем должна и сообразоваться с его поэтическими вдохновениями»**.

В конечном счете, Розанов занимает позицию патриота- державника, для которого государство - одна из высших ценностей: «“Обществу нужно одно, а государству - совсем другое”, “приятное для общества - разрушительно для государства”. Общество по су- ществу своему есть анархическая сила, - анархизм которой ничему не грозит единственно потому, что оно плавает поверх народа, как сливки, что оно сыто, обеспечено и вообще не движется никакой горькой нуждою. Но распространите нравы общественной жизни, эти свободные, распущенные, сладкие нравы, на народную жизнь, где живет нужда, горе, - и вы немедленно получите восстание, взры-

* Розанов В. В. Русская государственность и общество. С. 407-408.

** Розанов В. В. Когда начальство ушло... С. 38.

253

вы, революционное клокотание, увидите кровь, насилие, истребле- ние чужой жизни и чужого имущества»*.

Ценность государства особенно проявляется, по Розанову, в вой- не: «Вот это ощущение Государства есть вещь, ничем не заменимая в смысле обучения. В год войны мы многому научимся, - прямо перед нами многое новое и неожиданное раскроется, - и в новую Думу соберутся люди с запасом совсем иных чувств и иного сознания в груди. “Научиться Государству” - нельзя из лекций и из книг, а га- зеты и вообще печатная “обывательщина”, - газеты, беллетристика, театр - только “разучивают Государству”, закрывая и затягивая его все бытом и бытом, все житейскими и житейскими “язвительностя- ми”. Все это имеет свою цену и хорошую цену; но, однако, все это совершенно закрывает от нас одну великую драгоценность - воо- руженное, могучее Отечество, готовое пойти на врага. В ’’быту” мы все, естественно, слишком раздробились и только в войне чувству- ем себя “все вместе”. Это несравненный опыт. Это то политическое воспитание, которого вовсе не дают нам юридические факультеты, которые суть какое-то “книжничество и фарисейство государствен- ности”. Скелет и душа государственности, т. е. ее “твердое” и вме- сте ее “одушевление”, есть действительно воинство на полях битв. Воинство - с его великой готовностью умереть... Что может быть выше, что может быть героичнее, что может быть священнее этой готовности и решимости! Так умирали мученики за веру: и вот так же умирают воины за Отечество. Отечество вдруг представляется колоссальным складом высших идеальных ценностей, какие вооб- ще носимы народом, - но это-то “носимое”, как крест за воротом ру- бахи, остается вообще от нас и от постороннего скрытым. Но, когда “идут и умирают за это”, “за Русь”, “за веру”, за “единокровность”, - какое же может быть сомнение, что это все есть великое сокровище. Ибо умирают с готовностью и радостью, и значит, всей целой ар- мии, всем вооруженным частицам народа это исчисленное - “вера”, “Русь”, “единокровность” - есть воистину драгоценность. И тогда у кого не поколеблется сердце перед тем, как напасть на это сокрови- ще, начать его поносить и ругаться ему? А ведь мы “в мирные годы” только и делаем и делали, что это грубое отношение к родине и всем ее вековым святыням»**.

В государстве, таким образом, аккумулируются, по Розонову, сила, энергия, лучшие нравственные качества народа. Государство как бы поднимает человека на новую нравственную высоту, делая его настоящим гражданином. В этой связи представляет интерес тема «государство и личность», которую он периодически затраги- вает. Вот его характерное высказывание: «Иногда мы жалуемся, что у нас нет “такого совершенного правительства, как английское”, ко-

* Розанов В. В. Русская государственность и общество. С. 480.

** Розанов В. В. Последние листья. С. 268.

254

торое дало даже гражданам “Habeas Corpus”, по которому полиция не может входить в дом частного человека etc. Но какой же русский человек - “частный человек”? Полиция (наша) и не входит в кре- стьянские избы, в поповские дома и вообще туда, где есть “частный быт”, живут “частные люди”. Она входит “к нам”, интеллигентам и горожанам, которые и за 40 лет живем, “как студенты”, читаем “Что делать?” и не прочь начинить бомбочку, которою может прошибить стену и убить и соседа. Для “образованного русского человека” ведь нет “соседей”, нет вообще людей, - а только “он сам”, во всей вселен- ной “один” он “сам”. И вот за этим “самым” вселенная естественно и присматривает, командируя на сей случай полицию. “Английское правительство” - для таких благовоспитанных граждан, как англи- чане, а “наше плохое правительство” для таких плохих граждан, как мы. Чихай или не чихай - а уж так приходится. Англичанин не спросит в лавочке французского или немецкого товара. Англича- нин и за границей говорит только по-английски. Он везде господин. “Сир” и “джентльмен”. Куда же наш Петрушка “с запахом” лезет с ним сравниться и требует, чтобы ему дали “конституцию без запа- ха” и “парламент без городовых”. Городовой ухмыляется и замечает ему: “Петр Петрович. Кажинное утро я после вас выношу матрац проветриваться, и ежели без меня - то вы совсем обваляетесь, так что и дохнуть в фатере будет нельзя”*.

Не будучи безусловным противником прав и свобод человека, Розанов, тем не менее, понимает их весьма ограничительно, как со- ставную часть российского абсолютизма. Государство и личность, по Розанову, есть органическое целое, не знающее противоречий. Под- данный Российской Империи может обрести подлинную свободу только в рамках служения и поддержки монархии, на пути сохране- ния и укрепления державных традиций. В этом смысле он отмечает, что «политическая свобода и гражданское достоинство есть именно у консерваторов, а у “оппозиции” есть только лакейская озлоблен- ность и мука “о своем ужасном положении”**. Конфликт между лич- ностью и государством, как полагает Розанов, наблюдается только в «болезненной» интеллигентской среде, представители которой, страдая крайним индивидуализмом и эгоцентризмом, ступили на путь борьбы с законной властью. Губительное влияние интеллиген- ции проявилось, в частности в том, что в России государственная деятельность стала восприниматься как нечто второстепенное: «Се- рьезнее серьезного, что в государстве и даже до некоторой степени мировой державе государственные люди были большие любители литературы, газет, журналов, впрочем, больше - повестей и стихов; а государственными делами занимались, о них думали, о них в са- мом деле болели умом и сердцем, наконец, из-за них ссорились и не-

* Розанов В. В. Когда начальство ушло... С. 453.

** Розанов В. В. Листва. С. 271.

255

навидели друг друга фельетонисты и журналисты. Причем и они-то занимались этим к большому неудовольствию “настоящих государ- ственных людей”, которые в их сторону говорили: “Э, бросьте... Мы сами не занимаемся, чего вы лезете? Пишите стихи, да хорошо пи- шите, чтобы мы в старости видели, что муза Пушкина на замолкла и слава российская не увядает”»*. По Розанову, в России государ- ственная деятельность была заменена деятельностью литературной, что и погубило страну.

Политика. Политика как сфера общественных отношений, формирующихся вокруг завоевания, удержания и реализации го- сударственной власти, всегда была предметом внимания Розанова. Вопросы реформирования государственного строя в России в на- чале XX в., соотношения государства и церкви, национальных от- ношений, международной политики присутствуют в сочинениях Розанова либо на первом, либо на втором планах. Рассуждения Ро- занова о русской литературе зачастую были для него формой (до- вольно изощренной) дискуссии о политических проблемах России, ее исторической судьбе. У Розанова есть несколько довольно общих высказываний о политике: «Политика есть терпение, как и всякий труд»; «Каша бывает хороша, когда она варится долго. То же в по- литике: получает тот, кто терпит, выжидает. Строить иллюзий не нужно, но и терять надежд нечего»; «В политике нужно мужество и спокойствие, и меньше интереса к лицам и больше интереса к делу»; «Политиканство и политика так же относятся между собою, как ко- кетство и красота. Одно явление - нормально, здорово, разумно и прекрасно, другое - уродливо, патологично и на все взгляды отвра- тительно».

Розанов точно схватил диалектику политической и неполити- ческой жизни. Смысл его высказываний сводится к тому, что по- литика представляет собой лишь внешний, поверхностный слой общественной жизни, зависящий от глубинных социальных непо- литических процессов. При всей своей закрытости мир политики коренится в очевидных для многих социальных проблемах: «Поми- мо политической жизни страна живет жизнью общественною, и эта жизнь так или иначе соприкасается с политикою, ударяет в нее и об- ратно получает удары, оставаясь, однако, особою, отделенною своею. Но о качествах политики и о достоинствах какой-нибудь програм- мы иногда можно лучше судить по общественным событиям, кото- рые ее косвенно выражают, нежели по фактам строго политическим. В политике хитрят, обманывают, многое скрывают до времени. Тут привходит намерение, сознание и цель. Переходя в общественную среду, идеи и программы свободнее распахиваются и позволяют за- глянуть в свою натуру, скрытую под партийным мундиром»**.

* Розанов В. В. Когда начальство ушло... С. 76.

** Розанов В. В. Русская государственность и общество. С. 355.

256

В эпоху буржуазных революций на авансцену истории выхо- дит новый активный субъект - человеческие массы, структури- рованные в институты гражданского общества (промышленный и финансовые корпорации, политические партии, печать). Именно они, по Розанову, творят реальный мир политики: «В политике, как и во всем человеческом, силы разлагаются на два порядка - реальные, которые сейчас действуют, и идеальные, которые есть в наличности, но действие которых временно связано и может обнаружиться только потом, однако обнаружиться непременно. Время безмолвия народ прошло. Поговорка, записанная в исто- рические учебники “Bella gerant alii, tu felix Austria nube” (“Пусть другие ведут войны, а ты, счастливая Австрия, заключай браки”, т.е. приобретай в подданство страны и народы через удачный вы- ход замуж принцесс и через женитьбу принцев), - есть остаток давно прошедшего, вызывающий недоумение и улыбку даже уче- ников. С тех пор как сложилась европейская печать, она объеди- нила народное мнение, и мнение это выросло в огромную актив- ную силу, которая неодолимо давит, между прочим и на весы и вообще международных отношений. Ныне уже нельзя зачислять и перечислять в подданство многомиллионные народы как при- данное за принцессами: крепостное состояние народов кончилось, и оно кончилось как-то само собою оттого, что народы выросли и созрели, оттого, что они сознали свое достоинство. Новая эта сила не закреплена никакими актами. Она просто есть, и есть как громадная наличность, полная возможностей и залогов, полная невыраженных сил, которые покоятся или связаны до времени. И если время, когда политические успехи зависели от бракосоче- таний, давно минули, то мы живем в эпоху, когда предвидится и предчувствуется значительное сокращение той исключительной роли, какую в XIX веке играли ратификованные трактаты в поло- жении и судьбе народов»*. «Политику сегодняшнего дня делают, конечно, министры, и делают ее тем пером, которое у них в руках. Но политику лет и десятилетий, а следовательно, в конце концов и судьбу народов делает не дипломатия, а реальное нравственное отношение народов, реальная их связанность или их разъединен- ность, которая в залоге у себя держит и войны, и союзы. “Про- тив рожна не попрешь”, - говорит русская поговорка, и бывает такое фатальное сложение обстоятельств, в которых всякая сила определенных и ограниченных размеров не может свободно по- вернуться и совершить, что ей хочется, хотя бы совершить даже нравственный долг. Апостол Петр, запертый в темницу, не мог переступить через ее порог ни раздвинуть ее стены. Политическое сложение обстоятельств держит иногда народы так же крепко, как и тюрьма. Но если живой человек не всегда может пережить свою

* Розанов В. В. В нашей смуте. С. 289.

257

тюрьму, то энергичный и даровитый народ долговечнее всякой тюрьмы и силен пережить ее»*.

Розанов дает даже конкретные рекомендации партиям в услови- ях острой политической борьбы: «Серьезная политическая партия опирается на свою внутреннюю правоту перед страною, она исходит из необходимости и спасительности своей программы для страны, а не кладет на весы положения какие-то слухи, какие-то “интервью”, не прислушивается к тому, что сказало такое-то лицо и что сказало другое лицо. Серьезная политическая партия отступает, а не бежит; она остается не у дел, видит свои желания неосуществимыми, но она не кричит на весь свет о том, что ее собираются высечь. И если есть настоящая правота у такой партии, то, сохранив свое достоинство, она со временем возрождается и получает влияние на ход государ- ственных дел»**.

Писатель обращает внимание на тот факт, что содержательный, этический смысл политики имеет эстетическую форму, с которой необходимо считаться: «Есть политика, и движения в ней туда или сюда могут быть опасны, могут быть мучительны, как операция. Но это благородная мука. Кроме политики, есть еще эстетика, вещь более универсальная, ибо она некоторою долею примешивается ко всему и всему сообщает, так сказать, известный приваж, отталки- вающий или притягивающий вид. Есть она и в политике. Без доли эстетичности не может существовать, - по крайней мере, не может долго просуществовать, - ни монархия, ни республиканский или конституционный строй. На эстетическое начало, наконец, должны оглядываться и политические партии, ибо недостаток этого начала, явная “какофония” может погубить самую даже справедливую и утилитарную партию»***.

Розанов, понимая необходимость и неизбежность политики, выступает за ее преодоление и создание «а-политичности». С по- зиции высших нравственных и религиозных ценностей, полагает он, «грязный, продажный» мир политики должен быть разрушен: «Нужно разрушить политику... Нужно создать аполитичность. “Бог больше не хочет политики, залившей землю кровью”...обманом и жестокостью».

Право. В.В. Розанов писал о себе: «Законов, правда, никаких не почитал. Но их и никто в России не почитает. Не мода». Данную фразу не следует воспринимать прямолинейно. Розанов - отнюдь не правовой нигилист, отрицающий подобно коммунистам или анар- хистам право как изживший себя буржуазный институт. Розанов - законопослушный скептик, стремящийся критично и всесторонне оценить феномен права, а говоря более конкретно - российское за-

* Розанов В. В. В нашей смуте. С. 290.

** Там же. С. 241.

*** Розанов В. В. Российская государственность и общество. С. 479.

258

конодательство в его различном проявлении. В теоретическом пла- не он, видимо, тяготеет к естественно-правовой школе, поскольку усматривает в основании права идеальные ценности: «Право, спра- ведливость имеют свои “автономные” принципы, которые никак не могут уступить никакой материальной нужде»*.

Для Розанова очевидно, что законодательство - это не просто юридическая форма и догма, опирающаяся на силу власти, оно - часть национальной культуры, базирующаяся на традициях и веко- вых психологических стереотипах и ценностях: «Да пусть законом будет сейчас сказано: “Ей, мужья, побросайте своих жен! жены, по- бросайте своих мужей! Родители детей и дети родителей”. Сколько ни кричите - ничего не произойдет, сколько ни “позволяйте” никто позволением не воспользуется. Почему? Да очень просто - связа- ны все любовью, привязанностью уважением. Пошлые наши, во- истину пошлые законы все делали вид, что заботятся о “целости” семьи, боятся “анархии” в ней, и установили для нее паспортные и другие правила, введшие тюрьму в естественный природный рай (где удалась семья). Но вот, снимите все правила: и, конечно, ни- кто не двинется с места, все останется по-прежнему, по-любимому, по-уважаемому, по-чтимому. Говорю о правиле, не об исключениях, которые и теперь “разбежались”, при всяческих запорах и замках. Итак, где любовь - там и порядок; где идеал - там и стройность; где уважение - там и покой. Чиновники о семье заботились, а вот себя и не устроили. Точнее, пытались пролить и в семью злобу, разделе- ние, формальность, юридичность, да и не смогли этого, ибо в семье “матушка-кровь” ходит и все соединила, слила в гармонию, идеал и порядок. Но чиновники и богатый русский организм, огромное народное тело попробовали связать “регламентами”, “уставами о службе”, “чинами”, “орденами”, “пенсиями”, всем без-идеальным, всяческими своекорыстными мотивами, действуя на честолюбие, денежную жадность, возбудив все гадкие мотивы, никогда не рас- считывая ни на какую дружбу, верность, любовь, идеал»**.

Розанов не выступает здесь принципиальным противником правовой регламентации, он лишь хочет сказать, что российская правовая система есть во многом результат внешней, по преиму- ществу насильственной юридизации народной жизни. «“Закон”, - пишет он, - всегда у нас был “приказанием”. Проходил ли он через Государственный Совет, исходил ли он от Комитета Министров, проявлялся ли в виде указа, был ли простым распорядительным актом губернатора, исправника, консистории, земского начальни- ка - все равно, всегда и везде, в дробях и в целом, блистательно и подпольно (“конфиденциальные” циркуляры) он был прика- занием и только приказанием. И Россия была “приказною стра-

* Розанов В. В. Российская государственность и общество. С. 408.

** Розанов В. В. Когда начальство ушло... С. 66-67.

259

ною” по этому характеру своего управления и происхождению законодательства» *.

Розанов надеется, что правотворческая процедура, используе- мая в Государственной Думе, превратит «приказное» право Рос- сии в «договорное», в большей степени учитывающее потребности и традиции населения. «Перестройка» закона заключается в том, «что отныне он будет или отныне становится результатом перегово- ров, спора (партий, вождей партий), некоторой тяжбы, умственной, политической, умной или страстной - все равно: но непременно он будет договором, соглашением между двумя сторонами, с тою страш- ною строгостью, взыскательностью за неисполнение его, какая во- обще присуща всяким “контрактам”, “договорам”, “соглашениям” двустороннего характера, и с постоянною наличностью того, что следит за исполнением договора “другая партия” Государственной Думы, которую и заставили принять закон, которая “уступила, ока- завшись в меньшинстве”»**.

Подобно славянофилу К. С. Аксакову Розанов констатирует из- вестный параллелизм политико-правовой жизни официальной чи- новничьей России и жизни народа. Российское законодательство, не затрагивая интересов подавляющего большинства населения, как бы повисает в воздухе, дает холостые обороты, оставляя в сто- роне живущий по своим законам народ: «Наш народ живет и жил обычным правом, общество жило и отчасти живет литературными, гостиными и клубными впечатлениями. Кто же живет у нас закона- ми? Преступники и судьи, тюрьма и здания судебных учреждений. Только на этой крошечной территории, на этом крошечном остров- ке среди необозримого океана русской жизни, вопрос о законе и за- конности есть острый вопрос, на котором сосредоточено внимание всех. Только здесь слышно или неслышно постоянно присутствует тяжба двух сторон о том, что законно и что незаконно, как необхо- димо применить закон и как его нельзя применить. Все остальные русские живут так называемою обывательскою жизнью, которая сложена из традиции и давления общего мнения. Даже наша ад- министрация, даже наше бесчисленное чиновничество - и оно жи- вет “усмотрением начальства”, сообразуясь в действиях своих не “с присягою”, которая является только мундиром на чиновнике, надеваемым в именины начальства, а отнюдь не тою ежедневною тужуркою, в которой он служит. “У нас есть больше, чем консти- туция, - провозгласил когда-то фразеолог Катков, - у нас прися- га на верность”. Никто не подсказал знаменитому публицисту, что, как и многие конституции, это наша “русская присяжная конститу- ция” существует только на бумаге и не идет дальше и глубже того “присяжного листа”, на котором собираются подписи присягнув-

* Розанов В. В. Когда начальство ушло... С. 62.

** Там же.

260

ших. На самом деле мелкий чиновник, который вздумал бы, следуя присяге, стать поперек тех хищений, которыми у нас прославились некоторые ведомства, был бы немедленно выброшен из службы за “неблагонадежность”, “строптивость” или, вернее всего под самым невинным предлогом “нерадивости по службе”, в чем компетентно, и безотчетно компетентно, одно его начальство. Таким образом, все у нас живут традициями, “установленными приемами жизни”, чем угодно, но не законом и законностью. И в стране существует право- сознательное население как хранитель законов, как оберегатель их, возводящий все дела, мнения, все общественные течения к высшей санкции - законности»*.

Согласно Розанову, параллелизм официальных и неофициаль- ных (стихийно созданных народом) законов чреват революционны- ми потрясениями. Официальное законодательство, воспринимае- мое многомиллионным крестьянством как «дело антихриста», как «печать сатаны», вызывает ненависть и желание разрушать. В этой связи Розанов пишет: «Отчего, когда идейно вырвано было “зерно авторитета” у всех сущих законов, - не сохранилось, однако, ника- кой любви к ним? Отчего у всех проявилось странное желание “за- явить беспорядок”, “начать сейчас на глазах всех никому и ничему не повиноваться”, - что и составляет почти сущность переживаемой трагедии, так сказать, художественный фокус видимой картины? Да “законы” эти все ненавидели и презирали ранее октября и августа 1905 г. Печать ненавидела “печатные законы”, школа (не в лице учеников одних, но и учителей всех сплошь) - “школьные законы”, даже бюрократия - “бюрократические законы”, свои штаты, чины, ордена»**.

Розанов предпочел бы видеть не ненависть, а уважение к за- конам. Вот что он пишет с некоторым пафосом об «Основных за- конах» Российской Империи, отчасти выдавая желаемое за дей- ствительное: «Гражданское чувство и политическое развитие и сколько-нибудь сносный уровень общего образования с понятием об “основных законах государства” связывают представление о чем-то страшно важном, жизненно необходимом, наконец, даже о чем-то величественном и прекрасном. “Основные законы” явля- ют собою если не вечность, то долгую жизнь в строе государства. Они не колеблются, о них не поднимается вопросов, иначе как по крайней и редкой нужде. В понятии всех русских подданных с “основными законами” связывается самый дух государства и, за- висимо, даже дух нации и истории; уважение к ним чрезмерно, и они строго выделяются из ряда всех других законов, издаваемых и измышляемых по указаниям практической жизни, преходящих временных. Конечно, все законы “строги”; законов все “побаива-

* Розанов В. В. В нашей смуте. С. 161.

** Розанов В. В. Когда начальство ушло... С. 64.

261

ются”. Но “основные законы” не строги, а святы; и их не боятся, а благоговейно чтут»*.

Вместе с тем в рассуждениях Розанова о российском законода- тельстве преобладает критический тон. Он обращает внимание на слабую юридическую технику подготовки законов и их несправед- ливость: «Грубость их отношения к жизни, путаница от множествен- ности законов, которым подчинено одно и то же явление, невразу- мительность текста их, в котором иногда и юрист-то разбирается с трудом, а обывательскому разуму и совсем с ним не справиться, и, наконец, то, что можно было бы назвать, несмотря на странность, недобросовестностью самого закона, который топит слабого и вы- водит сильного из одной и той же житейской трясины...»**. «Сколь- ко разоренных, погибших людей, людей часто очень хороших, пре- красных граждан и прекрасных членов общества, погибнувших “на основании закона”! Еще гораздо больше таких, которые погублены злыми людьми “не вопреки закону”, т.е. которые в житейской борь- бе с злыми людьми не могли опереться ни на какой закон. Жестокая поговорка “На то и щука в море, чтобы карась не дремал” показы- вает, что вся наша гражданская жизнь представляет собою такую законодательную тину, в которой очень удобно живется сильным и бессовестным людям и в которой трудно жить, часто невозмож- но жить людям безобидным и бессильным, людям, что называет- ся, “немудреным”, но которые имеют же право на существование в мирном и благородном обществе, ибо сами они решительно никого не обижают, не чинят никому никакого зла. Некоторые области за- конодательства, как, например, семейного, брачного, таковы, что в них шевельнуться нельзя без взятки: в своем чистом виде, стро- го применяемый, закон задушил бы всякую возможность, отнял бы возможность счастливой жизни у тысяч людей, оставил бы в несчастном положении другие десятки тысяч людей. Это грубое, очевидное несовершенство законов создало в населении то, что к блюстителю законов, суду, существует не столько уважение, сколь- ко борьба с ним»***.

Розанов точно подмечает несправедливость такого казалось бы прогрессивного принципа, как равного для всех наказания: «Зако- нодательство наше слишком отвлеченно. Оно меряет преступления и проступки какою-то книжною отвлеченною величиною, прики- дывает к проступкам и преступлениям какую-то несуществующую “абсолютную мерку”, сидящую в голове единственно у профессоров- юристов, и по этой мерке отмеривает и “воздаяние”, суд наказание. Между тем один и тот же проступок или преступление являются совершенно разными в разной обстановке, в среде разных людей, в

* Розанов В. В. Русская государственность и общество. С. 59.

** Розанов В. В. В нашей смуте. С. 162.

*** Там же. С. 163.

262

деревне или в городе. Например, известно, что нет кухарки, которая не “обсчитывала” бы, т. е. не обкрадывала бы, господ на несколько рублей в месяц, что в год составит более ста рублей. Это какая-то выгода промысла, процент с профессии, о которой господа так же хорошее знают, как и прислуга, но так как это делается в среде зажи- точного класса, то оно рассматривается и, главное, чувствуется как некоторое неудобство жизни, с которым все мирятся без излишнего волнения. Но перенесите это воровство на сто, на полтораста рублей в деревню, где воруют не от тысяч, а от копеек и рублей, где каждый рубль заработан тяжелым потом и где ворующим является не тру- дящееся лицо, каким бывает кухарка, а лодырь, праздно живущий, отбившийся от работы и от семьи, и вы получите нестерпимую боль жертвы и нестерпимую ярость населения. Проступок - один, а ощу- щение его - другое. Вред от проступка, личность преступника - все совершенно иное! Обратно возьмите “преступления против чести”, “оскорбления личности”: в городе это приводит к дуэли, т.е. к риску жизнью, иногда к жертвованию жизнью; в деревне это ни к чему не приводит, кроме легкой потасовки, грубого ответа, а то и к веселому воспоминанию»*.

Отмечая недостатки законодательства и тем самым критикуя власть, Розанов вместе с тем видит органические недостатки в пра- восознании, правовой культуре русского народа: «Под влиянием наказания, не столько пугающего, сколько заманивающего, в насе- лении образовались милые поговорки, вроде “плохо не клади, вора в грех не вводи”, “что с возу упало, то пропало”. Поговорки эти по- казывают, что уже давно в населении утвердился некоторый если не воровской, то вороватый дух и что он поселился у нас если не как хозяин, то как милый гость, как почти симпатичное существо. Известно, что “зайцам”, едущим по железной дороге без билета, по- кровительствует население всего вагона: “Полезай иод лавку, - кон- троль идет”, “вылезай из-под лавки, контроль прошел”, - эти выра- жения в вагонах слыхал всякий, не бывало, кажется, случая, чтобы они кого-нибудь возмутили, оскорбили или удивили. Так все при- выкли, так это обыкновенно, а обыкновенным стало оттого, что ни в начале, ни в середине, ни в конце это никому не казалось странным, хотя это и есть явное обкрадывание железной дороги. “Ну, что, - рассуждает всякий, - если бедняк украдет на рубль у миллионера! Ведь дорога - миллионер, а под лавкою едет босяк”. Мы ничего не сказали бы, если бы этих босяков открыто даром возили, или если бы им в складчину покупала билет сердобольная вагонная публика: но всякий норовит быть сердобольным не на свой, а на чужой счет, и это также создает атмосферу той мелкой плутоватости, смешан- ной с либеральным ханжеством, той уклончивости, того лукавства, которые решительно создают у нас воздух, которым дышит русская

* Розанов В. В. В нашей смуте. С. 164.

263

улица, дышит русский задний двор и вообще все у нас, кроме парад- ной двери, с швейцаром с булавою, и парадных гостиных, где раз- говаривают дамы и кавалеры, “приятные во всех отношениях” или в некоторых отношениях, как заметил Гоголь»*.

Русская идея. Широко распространенная среди русских фило- софов последней трети XIX - первой половины XX в. тема - «рус- ская идея» - одна из ведущих в творчестве Розанова. Вопросы исторической судьбы России, ее отражение в русском националь- ном самосознании проходят красной нитью через многие его про- изведения. Одна из наиболее характерных в этом отношении - его статья «Возле “Русской идеи”...», где проблема традиционно для отечественной мысли подается через призму соотношения Рос- сии и Европы. В своих рассуждениях он отталкивается от тезиса Достоевского об особой исторической миссии России, о русском «народе-богоносце», который своим терпением и смирением спа- сет Европу и весь мир. «Достоевский, - пишет Розанов, - много мысли отдавший “будущему России”, не сказал этой формулы, ко- торую я говорю здесь - формулы ясной и неопровержимой, ибо она физиологична и вместе духовна; но он тянулся именно сюда, указывая на “всемирную отзывчивость русских”, на их “способ- ность примирить в себе противоречия европейской культуры”, на то, что “русские наиболее служат всемирному призванию свое- му, когда наиболее от себя отрекаются”... Пушкинская речь его, сказанная в этих тонах, известна; но гораздо менее известно одно место из “Подростка”, именно диалог Версилова со своим сыном от крепостной девушки, где эта идея выражена с таким поэтиче- ским обаянием, до того нежно и глубоко, так, наконец, всемирно- прекрасно, как ему не удавалось этого никогда потом... Много лет меня занимает мысль разобрать этот диалог: здесь выразилось “святое святых” души Достоевского, и тут он стоит не ниже, но, пожалуй, еще выше, чем в “Легенде об инквизиторе” и в монологе Шатова - Ставрогина о “Народе-Богоносце”... Эти слова грустно- го русского странника; бедного русского странника, бежавшего за границу чуть ли не от долгов, а в сущности - от скуки, от “нечего делать”, с гордым заключительным: “Из них (европейцев) настоя- щим европейцем был один я... Ибо я один из всех их сознавал тоску Европы, сознавал судьбу Европы”, и проч., - удивительны. Но тут нельзя передавать: поэзия цитируется, а не рассказывается. В этой идее Достоевский и выразил “святое святых” своей души, указав на особую внутреннюю миссию России в Европе, в христианстве, а затем и во всемирной истории: именно “докончить” дом ее, строи- тельство ее, как женщина доканчивает холостую квартиру, когда входит в нее “невестою и женою” домохозяина»**.

* Розанов В. В. В нашей смуте. С. 165.

** Розанов В. В. Среди художников. М., 1994. С. 352.

264

Розанов подводит под «русскую идею» бытовую и физиологиче- скую основу: у русского народа - женская душа, Россия - женщина, которая лаской и уступчивостью подчиняет себе мужчину - муже- ственную Европу: «Женщина уступчива и говорит “возьми меня” мужчине; да но едва он ее “берет”, как глубоко весь переменяется. “Женишься - переменишься” - многодумная вековая поговорка. Это не жена теряет свое имя; так - лишь по документам, для по- лиции, дворников и консистории. На самом деле имя свое и, глав- ное, лицо и душу теряет мужчина, муж. Как редко при муже живут его мать, его отец; а при “замужней дочери” обычно живет и мать. Жена не только “входит в дом мужа”: она входит как ласка и неж- ность в первый миг, но уже во второй — она делается “госпожою”. Точнее, “господство” ей отдает муж, добровольно и счастливо. Что это так выходит и в истории, можно видеть из того, что, например, у “женственных” русских никакого “варяжского периода”, “норманн- ского периода” (мужской элемент) истории, быта, существования не было, не чувствовалось, не замечается. Тех, кого “женственная народность” призвала “володети и княжити над собою”? - эти воин- ственные, железные норманны, придя, точно сами отдали кому-то власть; об их “власти”, гордости и притеснениях нет никакого рас- сказа, они просто “сели” и начали “пировать и охотиться”, да “вое- вать” с кочевниками. Переженились, народили детей и стали “Ру- сью” - русскими, хлебосолами и православными, без памяти своего языка, родины, без памяти своих обычаев и законов. Нужно читать у Огюстена Тьери “Историю завоевания Англии норманнами”, чтобы видеть, какой это был ужас, какая кровь и особенно какое ужасное вековое угнетение, наведшее черты искаженное™ на всю последу- ющую английскую историю. Ничего подобного - у нас!.. Если мы перекинемся от тех давних времен, в подробном образе нам не из- вестных, к векам XVIII и XIX, когда опять началось живое общение русских с “мужским” западным началом, - то опять увидим повто- рение этой же истории. Как будто снаружи и сначала - “подчинение русских”, но затем сейчас же происходит более внутреннее овладе- вание этими самыми подчинителями, всасывание их, засасывание их. “Женственное качество” — налицо: уступчивость, мягкость. Но оно сказывается как сила, обладание, овладение, Увы, не муж “обла- дает женою”; это только кажется так. На самом деле жена “обладает мужем”, даже до поглощения. И не властью, не прямо, а вот этим таинственным “безволием”, которое чарует “волящего” и грубого и покоряет его себе, как нежность и миловидность. Что будет “мило” мне, - то, поверьте, станет и “законом” мне. Вот на что не обратили внимания Бисмарк и Вильгельм»*.

В. В. Розанов пытается сделать парадоксальные обобщения о взаимовлиянии русской и европейской культур: «...Русские, страст-

* Розанов В. В. Среди художников. С. 352-353.

265

но отдаваясь чужому, сохраняют в самой “отдаче” свое “женствен- ное я”: непременно требуют в том, чему отдаются, - кротости, люб- ви, простоты, ясности; безусловно, ничему “грубому” как таковому, русские никогда не поклонились, не “отдались” - ни Волконские, ни Гагарин, ни Мартынов. Напротив, когда европейцы “отдаются русскому”, то отдаются самой сердцевине их, вот этому “нежному женственному началу”, т. е. отрекаются от самой сущности европей- ского начала, вот этого начала гордыни, захвата, господства. Эту раз- ницу очень нужно иметь в виду: русские в “отдаче” сохраняют свою душу, усваивая лишь тело, формы другого... В католичестве они не “поднимают меч”; олютеранившись, не прибавляют еще сухости и суровости к протестантизму. Наоборот, везде вносят нежность, мяг- кость. Западные же увлекаются именно “женственностью” в нас... Ее ищут у Тургенева, у Толстого... Таким образом, мы увлекаемся у них “своим”, не найдя в “грустной действительности на родине” соответ- ственного идеалу своей души (всегда мягкому, всегда нежному); у них же “увлечение русским” всегда есть перемена “внутреннего иде- ала”... Есть “обрусевшие французы”, отнюдь не потому, чтобы они у нас нашли почву для любви к “la gloire”... Но “офранцузившиеся русские” никогда не говорили себе: “С новым Наполеоном я или по- томки мои дойдем до края света”. Никогда! Нет такой мечты!! Рус- ские принимают тело, но духа не принимают. Чужие, соединяясь с нами, принимают именно дух. Хотя на словах мы и увлекаемся буд- то бы “идейным миром” Европы... Это только так кажется. Укажите “объевропеившегося русского”, который объевропеился бы с пылом к “власти”, “захвату”, “грабежу”, к “grafen” и “haben” как “грабить” и “хапать”; чтобы мы немечились или французились по мотивам к движению, завоеванию, созиданию»*. «Весь русский социализм, в идеальной и чистой своей основе, основе первоначальной, - женстве- нен; и есть только расширение “русской жалости”, “сострадания к несчастным, бедным, неимущим”, к “немощным победить зло жиз- ни”. (Смотри разительные «Записки» Дебагория Мокриевича.) Но все это - мотивы еще Ульяны Осоргиной, о которой читал Ключев- ский в своей лекции “Добрые люди древней Руси”. Смотри также женские типы Тургенева (“собирала больных кошечек, больных птичек” Елена), или у Толстого, в “Воскресении”, типы “политиче- ских”, идущих в Сибирь: “дайте, я понесу вашего больного ребенка; вы сами устали”. А социализм - европейская и притом очень жест- кая, денежная и расчетливая идея (марксизм). И в “дарвинизме” русских втайне увлекло больше всего то, что он “сшиб гордость у человека”, заставив его “происходить” вместе с животными и от них. “Русское смирение” - и только. Везде русский в “западничестве” сохраняет свою душу; точнее, русский вырывается из “русских об- стоятельств”, все еще для него грубых и жестоких (хотя они несрав-

* Розанов В. В. Среди художников. С. 354-355.

266

пенно “женственнее” западных), - и ищет в неясном или неведомом Западе, в гипотетическом Западе, условий или возможностей для такого высокого диапазона русских чувств, какому в отечестве гро- зит “кутузка”»*.

Смертная казнь. У В. В. Розанова есть статья, посвященная смертной казне («Лукавые слова») и написанная им специально для сборника «Против смертной казни» (1906 г.). В ней он зани- мает позицию абстрактного гуманиста, для которого человеческая жизнь - абсолютная ценность. Писатель, намеренно стирая грань между убийством, совершенным частным лицом, и убийством, санк- ционированным государством, стремится показать, что в человече- ском обществе никто не обладает правом убивать. Никакие мораль- ные или религиозные нормы не могут быть оправданием убийства: «...Мы именуемся “христианами”: и вот христианин-палач, окру- женный для обеспечения дела христианами-воинами, по приговору христианского суда и во исполнение христианского закона “святой” Руси, затягивает петлю на горле человека и давит его, как кошкодер на живодерне. Эти живодерни именуются отчего-то и обставлены в “делопроизводстве” не своими словами, не собственными назва- ниями, а уворованными чужими словами из лексикона добропоря- дочных людей: “уголовный суд”, “приговор о смертной казни”, “суд приговорил такого-то к повешению”, “приговорил к расстрелянию”. Когда нужно говорить просто: “Мы, судьи, удавили сегодня Петра”, “мы приказали солдатам Николаю и Фаддею застрелить мещани- на Семена”. “Вешают” платье в гардероб, а человека давят. Кто же говорит о разбойнике: “Он повесил домовладелицу домовладелицу такую-то и конфисковал ее имущество”. Разве суд говорит: “Ванька Каин повесил такого-то мирного обывателя и ограбил”. Отчего же, когда вешают Ваньку Каина, он обязан употреблять более мягкие термины: “Господа судьи изволили приговорить меня к повеше- нию”. И он в праве сказать: “Я удавил помещицу Киселеву, а меня завтра удавят судьи. И все мы - душители: я - вчера, судьи - зав- тра”. И уже читателю остается добавить: “И всем нам та же цена: отродья Сатаны, дьяволы”. Дьявольская эта вещь, при свете дня, в торжественной обстановке, творится только государством. Его “ре- галия”... Все остальные, “последние люди”, стыдятся этого: “и средь бела дня зарезал” - это звучит как жалоба на последнюю степень бесстыдства, вызов человеку и человечеству. Обыкновенно ночью, где-нибудь в глубине дома, в гуще леса, в тайге “приканчивает” чело- век человека... Бррр... ужас. Только государство, “милое отечество”, “седины” родины, барабанит в барабан, сзывает народ, душители на- девают мундир, все ордена, становятся, молчат, точно за обедом; и на глазах их удавливают человека»**.

* Розанов В. В. Среди художников. С. 356.

** Розанов В. В. Русская государственность и общество. С. 232-233.

267

Смертная казнь - хороший повод для Розанова еще раз по- критиковать историческое христианство, его ханжество и прину- дительную суть. В этой связи он пытается противопоставить (ис- пользуя ходульные аргументы) христианство языческим религиям и исламу. «Лукавыми словами», считает Розанов, «прикрывается этот кошмар цивилизации, попрание христианства, отречение от всякого Бога, перед которым остановились язычники и теперь от- скакивают назад турки. «“Чтобы своими руками задушить человека: нет, я не могу, я мусульманин”, “не можем приговорить к этому мы, правоверные турки: есть Аллах”! “Ни мы, поклонники Аполлона и Деметры”, - вторят им из древности греки. Только статские и тай- ные советники в мундире министерства юстиции, посморкавшись в меченый хорошей меткой платок, недоумевают: “Не понимаем!.. Почему не задушить?.. Суеверие язычества, тупость мусульман: мы сознательные христиане и спокойно душим. Потом спим. Между сном и удушением - обедаем. И пищеварение - ничего, и снов не видим”. В язычестве и теперь у турок посылают приговор умереть: но мысль самому задавить человека, самим официально задушить, застрелить - это дерет по коже, проходит морозом по мысли древ- них и новых не христиан. Пропорционально этому ужасу перед “ли- шением человека жизни”, там это совершалось и совершается редко, как что-то исключительное и выходящее из ряда вон»*.

Розанов обращает внимание на сословный, классовый характер такой меры наказания, как смертная казнь: «Не замечаете ли вы, что и у нас, при “христианском братстве”, смертные приговоры соб- ственно обширно практикуются лишь в отношении простонародья, которое гг. “привилегированные” не чувствуют как “своего брата”, а приблизительно чувствуют как человек кота, которого ему пред- стоит “ободрать” и он при этом ничего не чувствует. Дворяне дворян не “обдирают”, и, например, чиновники чиновников никогда не “ве- шают”, хотя бедствия от чиновников, иногда ставящих государство на край гибели, превосходят вред от воров и разбойников. Но “свой брат” - мороз проходит по коже при мысли. Ну, как тайный совет- ник удавит тайного советника? Но “тайный советник” мещанина Иванова? Это - кот, которого можно ободрать: “чужая кровь, чужая душа”, не “мы” и не “наше”»**.

Изложенные положения психологически близки Розанову, ко- торому, видимо, изначально не были свойственны садистические наклонности. Он пишет о себе: «С Розановым хорошо жить. Выпу- ская детство, - за 40 лет я никого не согнул, не пригнул к земле. “Травушки, растите, цветики цветите”. Враги - пройдут мимо. Если и поругаешься, - то в литературе, для денег. “Не любил за жизнь - только двух: Афанасия и Тертия. Но и им вреда не желал, а только

* Розанов В. В. Русская государственность и общество. С. 233.

** Там же.

268

закрыл глаза (про себя ругал)”. Для кого же вред от Розанова? Ни для кого»*. Розанов комфортно себя чувствует в условиях, когда нет никакого насилия, а уж тем более такого ее крайнего проявле- ния, как смертная казнь.

Вместе с тем статья «Лукавые слова» отнюдь не исчерпыва- ет сложного отношения писателя к проблеме смертной казни. Как только Розанов начинает рассуждать не абстрактно, а конкретно, включаясь в мир властных, политических отношений, смертная казнь для него - это не антигуманный акт, а вполне оправданная мера социальной защиты. Так, Розанов одобрял казнь народоволь- цев. Например, он писал в «Уединенном»: Желябова «по субботам следовало пороть в гимназии, а при неисправлении просто повесить, как чумную крысу с корабля».

Писатель вполне терпимо относился к «сталыпинским галсту- кам» и практике военно-полевых судов, последовавших за револю- ционными выступлениями 1905 г.: «Военно-полевые суды явились ответом на прямое требование самого русского общества, которое от- казалось выносить тиранию «освободителей» и потребовало удале- ния их, как хулиганов. При вооруженной защите городов гибнут тре- тьи жертвы: это самые печальные и ужасные случаи, но солдаты не могут не отвечать выстрелами на выстрелы, и вся эта кровь третьих жертв падает не на самозащищающееся “вооруженное отечество”, а на мародеров из революции...». Совершенно определенно Розанов высказывался в отношении революционной интеллигенции: «Пока не передавят интеллигенцию - России нельзя жить. Ее надо просто передавить. Убить. “Аракчеев - Nexo. Природа”. Твой час теперь»**.

Суд. В. В. Розанов выступает за независимый, справедливый, гласный, компетентный и ответственный суд. Например, в харак- терной в этом смысле статье «Не дожидаясь суда» он, рассматривая конкретный случай с высокопоставленным чиновником, отстаива- ет презумпцию невиновности и независимость суда (в том числе от влияния прессы): «Мы вполне довольны, и печать должна бы остаться довольною, что над служебною деятельностью бывшего московского градоначальника ген.-м. Рейнбота назначается след- ствие. Но вполне естественно ждать, чем это расследование окон- чится и что окажется на суде, в особенности, что докажется на суде. Ибо есть разница между тем, в чем хочется обвинить, и что можно доказать, между подозрением и несомненною действительностью. Пе- чать, должно быть, снедаемая ревностью к правде, обвиняет раньше вердикта суда и даже до точного выяснения предмета и оснований обвинения, судит, в сущности, втемную, по слухам, по негласным обвинениям, где невозможно убедиться в чистоте или нечистоте ис- точника [...] Печати не для чего спешить, задыхаться от восторга при

* Розанов В. В. Когда начальство ушло... С. 595.

** Розанов В. В. Мимолетное. С. 292.

269

падении ближнего или даже, допустим, при падении общественного врага и, предупреждая приговор суда, предупреждая разбор доказа- тельств на суде, поднимать невообразимый смрад около имени че- ловека, не щадя в том числе и частной, семейной его жизни, где уже замешено не служебное лицо, но ни в чем не повинные члены его се- мьи. И все это делать в такое время, когда он не может опровергать обвинений фактически, так как во время производства следствия до окончания суда он лишен возможности привлекать к ответственно- сти за клевету»*. «...Суд, - говорит Розанов, - есть бесстрастность, — оплаченные жалованьем чиновники и судьи...»**.

Розанов выступает за то, чтобы суд отстаивал не только интере- сы государства, но и широких слоев населения (прежде всего кре- стьян). Призывая оставаться на почве законности, он считает не- обходимым при вынесении судебных решений руководствоваться также и нормами общественной морали. В идеале справедливость суда может быть обеспечена, по Розанову, при условии совпадения закона с «народной правдой»: «Суд государственный должен быть в то же время судом народным, т. е. сообразованным с воззрениями на- рода на правду и неправду, на порок и только “слабость”, на большое и трудное в ощущении, и на легкое и переносимое в ощущении. Без этого суд никогда не получит нравственной народной санкции, без этого народ не перестанет считать преступников только “несчастны- ми”, что уже есть, по существу и в идее, полное отрицание и суда и закона, есть некоторая правовая и даже нравственная анархия»***. Если суд, полагает он, встает исключительно на формальную по- зицию, то деятельность его скорее негативна, чем полезна: «Стро- гий судья у нас - страдальческое, трагическое лицо. Строгий судья плодит “несчастных”: и что ужасно и чему он решительно не может помочь, ибо закон зависит не от него, он только применяет закон, так это то, что он действительно часто плодит невинно-несчастных, он отпускает на свободу злодея, злодеяние которого видит, но оно неуловимо для отсутствующего или неправильного закона, и “при- суждает к взысканию” невинного, который по неопытности или неосторожности попал в паутину законодательства, которое мес- тами представляется сотканным не мудрецом, а пауком»****. «Отсюда, - считает Розанов, - следующее бытовое, историческое явление: всеобщая нелюбовь у нас начальников-формалистов, т. е. которые неукоснительно и, увы, безжалостно “поступают по зако- ну”, и любовь и долгая благочестивя память русских к таким редким начальникам, редким администраторам, которые, будучи “самоду- рами”, т. е. не справлявшимися с законом людьми, в то же время

* Розанов В. В. В нашей смуте. С. 302.

** Там же. С. 166.

*** Там же.

**** Там же. С. 163.

270